Контрасты.
Единственное слово, которым я могу охарактеризовать всю свою жизнь с самого ее начала и до настоящего момента.
Бесчисленное множество прожитых дней сменялись счастьем и горем, тьмой и светом так часто, что я даже не могу сказать, чего было больше. И я благодарна судьбе за это, потому что одни лишь тени создают объем и лишь благодаря тьме я поныне способна радоваться свету.
Просматривая семейный альбом с фотографиями, немногими из тех, что сохранились в одном из отдаленных домов на побережье, я могу с точностью определить хронологию происходящих в нашем семействе событий. Свадьба родителей в 1965 - мама безумно красивая и улыбается так искренне, как, быть может, не улыбнется уже больше никогда. Вокруг много гостей, столь же счастливых, как и она сама, еще не знающая, что среди тех, кого они с отцом называют друзьями, уже сейчас есть предатели, мерзавцы и ублюдки. На каждого из них я могу любоваться каждый раз, когда открываю этот альбом. Многие из них уже мертвы, а иные подобно крысам прячутся по подвалам, лелея хрупкую надежду на то, что карающая длань моего брата не доберется до них. Что ж, да будет Бог им судьей, если так оно и случится. 1970 - мой отец держит в руках сверток с ребенком, сосредоточенно глядящим на совсем еще молодого мужчину. У свертка еще нет имени, но родители безумно рады рождению первого сына, пусть даже жизнь их оставляет желать лучшего - они живут в крошечной квартире на окраине городка и отец работает в три смены с тем, чтобы прокормить свою маленькую семью. Речь еще не идет ни о криминале, ни о преступлениях вообще и день, отделяющий его от безучастной глупой смерти далек, как никогда раньше. 1974 - четырехгодовалый Теренс с любопытством заглядывает в люльку, которую качает заботливая рука нашей матушки. Это - мой старший брат Себастьян, всего нескольких дней отроду. Взгляд его столь же внимательный, что был запечатлен несколько лет назад на фотографии с новорожденным Теренсом, с которым спустя шесть лет, уже в 1980 они оба склонятся над колыбелью Эдмунда - другого моего старшего брата. К тому времени о старой крошечной квартире никто и не будет помнить - уже заметно пополнившееся семейство переедет в большой дом с огромной террасой и полем для игры в футбол. Дом этот, пожалуй, слишком часто будет наполняться людьми, которых я не пожелала бы видеть, но мужская часть семейства воспринимает это совершенно нормально, как должное, потому что отец даже не пытается скрывать от сыновей, чем на самом деле он занимается. Тем не менее, на вилле никогда не появляются с оружием, наркотиками и контрабандой - это табу. Бизнес напрямую семьи не касается. По крайней мере до тех пор, пока мальчики не станут достаточно взрослыми.
Между тем, годы идут и среди бесчисленного множества фотокарточек, на которых запечатлены дни рождения, семейные праздники и торжества, покупка первого отцовского отеля и открытия казино, появляется фото рождения еще одного ребенка - в очередной раз мальчика, вопреки тому, что в доме Виндзоров неизменно ходят шутки о необходимости появления хоть одной дочери с тем, чтобы отцу было, кого баловать. Артур появится на свет в 1985 году и станет четвертым сыном четы Виндзор. В противовес трем другим мальчикам, он впоследствии окажется наиболее легким, приятным и улыбчивым молодым человеком, что, впрочем, никак не спасет его от чудовищной расправы, которая становилась тем ощутимее, чем заметнее оказывалось благополучие, шик и блеск семьи. Впрочем, об этом в те годы едва ли кто-то задумывался. У Джеймса подрастали четверо прекрасных сыновей, а власть и влияние его в городе были столь велики, что едва ли возможным было усомниться в его силе и его безоблачном будущем. Думал ли он о том, чем все может закончиться? Не знаю. Но я хотела бы услышать мысли своего отца в день, когда он возьмет в руки сверток со своим пятым и последним ребенком, которым, наконец, окажется девочка. Фотография от двадцатого октября 1991 года станет одной из самых счастливых, потому что даже четверо мальчишек смотрели на доселе неизвестное им крошечное существо с удивлением и непониманием - едва ли кто-то в их семье, спустя столько лет верил в то, что Элейн может родить дочь.
Самый старший из моих братьев - Теренс, часто говорил мне, что мне повезло родиться на пике величия нашего отца. Я не видела ни нищеты, в которой довелось пребывать его первым детям, ни вещей, которые ему довелось совершить для того, чтобы все исправить. Возможно, он и в самом деле был прав, потому что детство мое и юность были столь благополучны, что сложно и представить. Я была долгожданным, поздним, а потому отчаянно любимым и оберегаемым ребенком. Мне позволялись капризы, баловство и выходки, которые недостойны были маленькой принцессы, коей я неизменно являлась для отца и старших братьев. Некоторую, но не чрезмерную строгость ко мне проявляла моя мать, но и она никогда не отказывала мне в любви. Особое внимание уделяли моему образованию, потому что у отца, которому пришлось самому учиться многим вещам, присутствовало неизменное стремление дать детям все, чего он сам получить не мог. Вот почему едва мне исполнилось шесть, в доме стали появляться учителя, доселе навещавшие нас лишь трижды в неделю - я рано начала читать, говорить и хотя противилась счету и азам математики, и им обучена была так же. Сколько слез, истерик и ругани пришлось пережить нашему дому с тем, чтобы заставить меня изучать французский язык, известно теперь лишь мне одной, да Эдмунду - одному из немногих, кому удавалось договориться со мной и уговорить меня вылезти из шкафа с тем, чтобы миссис Томпсон не была вынуждена опоздать к другим своим ученикам.
Годы шли, дела отца продвигались, сыновья его взрослели и становились частью семейных дел. Теренс на несколько лет уехал учиться заграницу и я безумно скучала по нему, хотя он регулярно звонил домой и часто приезжал, привозя самых прекрасных на свете кукол. Пожалуй, мое детство было счастливым и совершенно безоблачным за некоторыми исключениями, которые казались ребенку огромной проблемой, но которые ныне кажутся мне ничтожной малостью. Я подрастала и израстала  из своих кошмарных детских капризов и баловства. Я становилась чуть более обстоятельной и все чаще меня приглашали к семейным беседам, в которых отец объяснял братьям и мне простейшие вещи, коих вынужденно ли, осознанно ли, касались все мы. От меня никогда не скрывали, кто есть мой отец и я всегда знала причины, по которым в школу я езжу с охраной и не могу возвращаться домой на велосипеде, как многие из моих подруг. Единственная попытка добраться до дома так же, как и все другие дети, закончилась тем, что меня едва не сбила машина с моим же водителем и я была вынуждена еще неделю пролежать дома с ушибами и ссадинами, сокрушаясь из-за того, что за мою шалость расплатился другой человек, уволенный из нашего штата тотчас же. Свой урок, как и многие другие уроки до него, я усвоила достаточно хорошо, чтобы не повторять ошибок. Уроки в нашей семье вообще всегда запоминались достаточно легко, потому что были наглядными.
Время бежало, вслед за Теренсом в университет отправился Себастьян. Старший брат вернулся год спустя - возмужавший, поумневший и счастливый. Он с упоением рассказывал о том, чему его успели научить и я все чаще стала замечать задумчивую складку на лбу у отца. Методы брата ему не нравились. Наследник был чересчур склонен к миротворческой политике, что не шло в соответствие с постоянно возраставшим количеством врагов нашей семьи. О последних к своим десяти годам я знала вполне достаточно, потому что уже успела пережить похищение, оставившее  тогда неизгладимый след в моей памяти. Я помнила, как меня забрали подобно вещи совершенно чужие люди, не считавшиеся ни с моим возрастом, ни с моим положением, ни с моими желаниями. И я точно так же помнила, как дорого они заплатили за свою ошибку. Вот почему в те годы, понимая не слишком много, я, тем не менее, всегда была на стороне отца, считая, что ему должно уничтожить всех, кто мог навредить нашей семье. Точно таких же взглядов придерживался и Себастьян. Молчал лишь Эдмунд, потому что у него всегда были свои взгляды на ситуации подобного толка. Он знал, что нельзя прибегать ни к одной из крайностей, словно бы понимая, что в противном случае, мы слишком дорого заплатим за ошибку. Кто бы мог подумать, что он единственный, кто окажется прав как никто другой.
В надлежащее время на учебу отправился и Эдмунд. Я же перешла в среднюю школу и испытала все то, что испытывают все подростки - радость и разочарование первой любви, подростковые комплексы, обиды, мнимую боль и столь же мнимые переживания. Меня не посвящали в дела семьи. Я не присутствовала на собраниях, которые проводил отец и где неизменно были наши братья, на меня не была записана большая часть нашего имущества, но мною не пренебрегали - все знали, что у Джеймса есть дочь и все знали, насколько много она для него значит. Будучи лишь подростком, я безумно этим гордилась, не понимая, что в действительности это грозило мне очень большой бедой.
Но вопреки ожиданиям многих, беда пришла не за мной.
В ту ночь, когда на нашей семейной вилле заполыхал огонь, мне посчастливилось стать одной из тех, кто услышал выстрелы. Я выбежала в коридор, где столкнулась с Эдмундом, понявшим, что происходит гораздо раньше меня. Нам двоим удалось спастись. Нам двоим удалось выбраться наружу еще до того как огонь и дым уничтожили последнюю надежду на то, что кому-то еще удастся выжить. Это до сих пор звучит нелепо, но все последующие годы, проходя курс реабилитации у заботливо нанятого братом психоаналитика, я раз от раза говорила, что лучше бы отдала свою жизнь в обмен на все те жизни, что были отняты в ту ночь. Семья была превыше. Превыше амбиций, превыше личного, превыше чувств, какими бы сильными они ни казались в тот момент. Цинично? Может быть. Но одна жизнь и одна судьба, пусть даже речь шла о жизни и судьбе шестнадцатилетней девочки, ничего не значила по сравнению с жизнями и судьбами сотен других людей. Сейчас, когда все те, кто учил меня этому, мертвы, я понимаю это как нельзя лучше. Тогда мне пришлось просто смириться и научиться терпению. Я научилась. Научилась не ради и не благодаря себе. Научилась ради и благодаря Эдмунду, который взял надо мной опеку сразу после трагедии. Я была немой и все время плакала - он был тих, спокоен, собран и немыслимо зол. Четкая последовательность его действий и решений, быть может, спасла жизнь нам обоим, позволила мне окончить школу, а ему заняться семейными делами. Некогда улыбчивый и горячо любимый мною брат стал замкнутым, жестоким и решительным. Мною руководило желание жить во имя всех тех, кто погиб за нас. Им руководила жажда мести, возмездия, кровавой расплаты. Вендетта никогда не умрет. Он знал это как никто другой и окунался все глубже и глубже в пучины криминального мира, выслеживая и анализируя, устраняя всех тех, кто когда-то причинил зло нашей семье. Это причиняло мне боль. Это причиняло мне немыслимое беспокойство, потому что он был одним из последних людей, которые имели для меня хоть какое-то значение. Что ж. Он видел это, знал это и потому его решение было неоспоримым. Сразу после школы он принял решение отправить меня учиться в Великобританию, где Оксфорду предстояло для меня домом на последующие годы. Тогда мне казалось, что я ненавижу его за то, что он сделал. Теперь я благодарна ему за это, несмотря на то, что до сих пор не могу понять до конца. Следовало ли ему отправлять меня из Далласа, после того как я месяцы провела в попытке прийти в себя и вернуться на стабильную почву своего психического состояния? Следовало ли ему отправлять меня из Далласа, после того как именно здесь, впервые после трагедии, я вновь училась доверять и иным взглядом смотреть на окружающий мир?
Расследование убийства моей семьи было неизбежным. А оттого неизбежными были допросы, неуместное любопытство и попытки залезть под кожу тем, кто доселе для полиции был недоступен в силу своего статуса и надежного покрова семьи. На тот момент я была онемевшей от горя девочкой с обожженной кожей и выжженной душой. Мне до сих пор кажется невероятным, что кому-то хватило смелости не только попросить о возможности работать со мной в рамках расследования, но и даже угрожать моему брату отказом в оформлении опеки в случае, если он не даст своего разрешения на общение с его сестрой и лично не привезет ее в полицейское управление.
Одному Дьяволу известно чего стоило даже попытаться заговорить со мной о подобном. Дочь своего отца - я всегда знала, что полицейские это последние люди, с которыми мне надлежит общаться и при которых мне стоит раскрывать рот. Презрение, которое демонстративно испытывали к закону и его представителям члены моей семьи, играло со мной злую шутку, потому что даже переступить порог полицейского управления мне казалось отвратительным в своей сути предательством. Когда же мне были назначены регулярные визиты к психологу в полицейском управлении после школы, это вызвало во мне такой лютый ужас, что в здании не осталось ни одного целого бьющегося предмета. Прикасаться ко мне никто не решался, потому что ожоги под бинтами и без того причиняли мне лютую боль. Говорить со мной было бесполезно и будет бесполезно еще полтора года - я была нема как рыба и редкими моими репликами на бумаги довольствовался один лишь брат, который, впрочем, для меня отныне прослыл предателем, посмевшим привести меня в это чудовищное место.
Сколько раз я сбегала? Сколько раз устраивала истерики и рыдала до трясучки в руках - не только своих, но и руках многих из тех, кто пытался со мной договориться? Известно лишь мне, да полицейскому управлению.
Когда же меня, наконец, решили познакомить с одним из детективов, ведущих дело моей семьи, я два часа просидела, закрыв лицо руками и не реагируя ровным счетом ни на что. В первый день я запомнила только его имя - Дэвид. И это имя мне не понравилось. Точно так же, как мне не нравились все остальные имена в полицейском управлении. Дэвид стал первым, кому из полицейских я решилась сообщить хоть что-то. И это «что-то» в нормальной ситуации вряд ли могло порадовать окружающих людей. Но когда спустя почти четыре недели истерик и абсолютной апатии я накарябала на листке несколько связных слов - это было прорывом для всех, хотя никто, включая меня, не мог с уверенностью назвать причину, по которой свое предпочтение я отдала именно этому человеку.
Вспоминая все произошедшее годы спустя, я искренне сочувствую и сопереживаю молодому полицейскому. После этого клочка бумаги, стол Дэвида часто оказывался заваленным бумажками. И вопросы на них могли поставить в тупик и привычно ставили многих взрослых людей. Почему мои родители умерли? Где их убийцы? Почему они еще дышат? Ждет ли их такая же ужасающая смерть и если не ждет, то почему? Когда я смогу вернуться домой и что мне стоит для этого сделать? Он не всегда находил нужные ответы. Но он никогда мне не лгал и стал первым, кому спустя месяцы недоверия и раздражения, я стала доверять.
Я провела в полицейском участке два полных года, приходя сюда после школы даже тогда, когда это более не считалось необходимым. Я не давала никакой информации о роковой ночи, потому что любое воспоминание причиняло мне чудовищную боль. Но я дала много информации, которая помогла продвинуться следствию в других делах и тем самым уничтожила и стерла в порошок тех, кто если и не был повинен в гибели моей семьи, то по крайней мере ничего не сделал, чтобы помешать. В этом смысле моя недавняя роль незаметного аксессуара под фамилией Виндзор играла мне на руку. Я знала многое, о чем никогда не должна была говорить.
Судьба порой имеет странное чувство юмора. И потому, история о девочке, которая привязалась к полицейскому управлению и одному конкретному его сотруднику, никогда не должна будет оказаться рассказанной. Здесь я вновь училась дышать и жить. И здесь же, спустя полтора года, я сказала свои первые слова и училась разговаривать заново.
К несчастью, эта привязанность послужила одной из причин, по которой Эдмунд решил, что мне надлежит быть как можно дальше от Далласа. То, что он собирался делать и делал, никак не согласовалось с сестрой в руках у полиции. И потому, незадолго до отъезда, он запретил мне всякое общение с Дэвидом и пересечение с полицейским участком в целом. Он причинял мне боль и знал это. И потому вскоре поспешил избавиться от смотрящих с обидой и непониманием к его поступкам темно-карих глаз нашей матери. На восемь лет я отправилась учиться в Оксфорд.
За все время брат приехал ко мне всего три или четыре раза, порой оставляя меня одну даже на рождество. Мне было тяжело и больно, но я знала, что он делает это ради меня. С тех пор он вообще почти все делал ради и для меня и эта жертва и по сей остается для меня неоценимой.
Окончив университет, последующие годы я правила в практике. Не потому что не хотела домой, а потому что брат не позволял мне. Великобритания не стала мне домом и не могла стать, когда семья моя находилась далеко за пределами зоны досягаемости. Я ждала, когда брат позволит мне вернуться и день этот настал. Увы, гораздо позднее, чем когда я еще могла все остановить и все исправить.
Чудовищным ударом для меня стало решение Эдмунда пойти по стопам отца. Не потому что я считала его деятельность аморальной, или омерзительной. А потому что эта деятельность нависала над ним дамокловым мечом, обрушив который, любой мог уничтожить последнее упоминание о семье Виндзор. Боялась ли я? Нет. Я задыхалась в своих страхах и умоляла его отступить. Эдмунд был непреклонен. Не знаю, сколько времени я провела, избегая разговоров с ним. И не знаю, как примирилась с его решением. Знаю лишь, что наши судьбы связаны и я не покину его, несмотря на то, что никогда не одобрю его решения, даже если это решение станет страшным концом для нас обоих.